Фразеологический словарь русского литературного языка. - М.: Астрель, АСТ . А. И. Фёдоров . 2008 .
Смотреть что такое "Отдавать дань" в других словарях:
отдавать должное - быть высокого мнения, придавать большое значение, цениться, отдавать справедливость, признавать достоинства, придавать значение, признавать, дорожить, воздавать должное, ценить по достоинству, отдавать дань, признавать заслуги, ценить Словарь… … Словарь синонимов
Кому. ОТДАТЬ ДОЛЖНОЕ кому. То же, что Отдавать дань кому (в 1 м знач.). Надо отдать должное маме: до самого отъезда гостей… она даже взглядом не дала понять, что мной недовольна (В, Аксёнов. Комментарии к детству). И надо отдать должное Варваре:… …
отдавать - голос отдать действие долг отдавать существование / создание, прерывание, решение, компенсация жизнь отдать использование отдавать дань действие отдавать жизнь использование отдавать отчёт действие отдавать предпочтение действие… …
дань - брать дань действие, каузация дань давать действие отдавать дань действие отдать дань действие … Глагольной сочетаемости непредметных имён
дань - и, ж. 1. ист. Подать с населения в древней Руси и некоторых других странах, взимавшаяся князем, военачальником или победителем с побежденного племени, народа. С востока, из за Волги, пришел чужой, иноязычный народ, и ханы его наложили тяжелую… … Малый академический словарь
ДАНЬ - Брать/ взять (собирать/ собрать) дань с кого, с чего. Разг. Шутл. ирон. Заниматься взяточничеством, поборами с кого л. Мокиенко 2003, 22. Отдавать (платить) дань. Разг. 1. кому, чему. Воздавать должное, оценивать в полной мере кого л., что л.… …
Отдавать (платить) дань - Разг. 1. кому, чему. Воздавать должное, оценивать в полной мере кого л., что л. ФСРЯ, 321; Ф 2, 23; АОС, 261. 2. чему. Следовать чему л., поступать в соответствии с чём л. ФСРЯ, 322. 3. кому, чему. Уделять внимание кому л., чему л. ФСРЯ, 322 … Большой словарь русских поговорок
ОТДАВАТЬ ДАНЬ кому, чему. ОТДАТЬ ДАНЬ кому, чему. Книжн. 1. Оценивать кого либо или что либо в полной мере, по достоинству. Как и исстари, писатели тянутся к архаике, к древним словам в первую очередь в силу творческой потребности, отдавая дань… … Фразеологический словарь русского литературного языка
ОТДАВАТЬ ДОЛЖНОЕ кому. ОТДАТЬ ДОЛЖНОЕ кому. То же, что Отдавать дань кому (в 1 м знач.). Надо отдать должное маме: до самого отъезда гостей… она даже взглядом не дала понять, что мной недовольна (В, Аксёнов. Комментарии к детству). И надо отдать… … Фразеологический словарь русского литературного языка
действие - возыметь действие действие действие кончилось действие, субъект, окончание действие направить действие действие начинается действие, субъект, начало действие основано касательство действие производить действие действие происходит … … Глагольной сочетаемости непредметных имён
ЧЕХОВ: ВОН ИЗ ДОМА!
Одно из удивительнейших явлений русской литературы - её тесная связь с темой дома, воплощающего собой и семейную традицию, и государственные устои, и мораль; особенно любопытно почти полное отсутствие домашней темы у Чехова - или, верней, его устойчивое отвращение к домашней жизни, вечную тягу на простор из русских домов, где всегда тесно, душно, бездарно, где пахнет плохо, а живут нудно.
Единственное упоминание дома в названии чеховского текста - «Дом с мезонином», если не считать рассказа 1887 года «Дома» (не лучшего, не слишком известного, но ужасно милого, про то, как прокурор, отец-одиночка, воспитывает сына после смерти жены, а мальчик мягкий, слабый, весь как бы бархатный, и ему всего семь лет; и тут этот прокурор узнаёт от гувернантки, что Серёжа курил, и не знает, как провести с ним воспитательную беседу, чтобы он больше этого не делал. На верхнем этаже жилец ходит из угла в угол, словно у него зубы болят или совесть мучает, а за стеной играют бесконечные гаммы - и дом предстаёт местом, где человек менее всего дома, потому что в суде-то он знает, что говорить, а тут, со своими, всё непонятно и непредсказуемо и как-то особенно болезненно, хрупко, мучительно, словом; рассказ, как всегда у Чехова, без морали, без «идеи», но с точным ощущением, с нежным, горестным чувством и нескрываемым, вечным чеховским раздражением против всего на свете). «Дом с мезонином» в школе вообще избегают разбирать подробно, потому что в советскую концепцию чеховского творчества он решительно не вписывается, а другой не придумано. Тут можно до такого договориться, что Чехов предстанет врагом труда, ненавистником благотворительности, защитником творческой интеллигенции, которая хоть и одержима неуверенностью в себе, завистью, муками творчества и пр., но зато человечна, человечна! И она творит! А Лида со своей благотворительностью ходит по живым людям, норовя наступить побольнее, и нет ей радости ни от собственной красоты, ни от правого дела, ради которого она трудится. Да и не в художнике дело, он сам себе не нравится,- всё дело в Жене и маме, слабых (эта слабость постоянно подчёркивается - можно предложить классу подсчитать эпитеты), неуверенных, робких, добрых, верящих слепо и тоже беспомощно. «Мамочка, всё зависит от Воли Божией!» - вот и вся вера, но они не могут друг без друга, всё друг другу рассказывают, аукаются в саду...
И идеальный образ жизни, по Чехову,- это вовсе не труд, хотя Чуковский и повторяет в своём отличном, доказательном очерке, какой он был великий труженик, и сам он не без гордости повторял, что писал в молодости неутомимо; мы много знаем о том, как сам Чехов пытался облегчить жизнь мелиховским крестьянам,- но вот поди ж ты, не любил он всего этого! Без толку всё это, мы только добавляем звеньев к цепи, которой все в России скованы, а благотворительность ради самоуважения - гнуснейшее лицемерие, и Чехов разоблачает его с настоящей, ненаигранной, то и дело прорывающейся злостью. Он вообще - несмотря на приставшие определения вроде «гений такта»,- художник злой, не слишком снисходительный; и жалко ему всех, и бесят его все. В «Доме с мезонином» сказано заветное - не в том беда, что никто никого не понимает, не в оптимизме и не в пессимизме, а в том, что у девяноста из ста нет ума! Счастье - это когда с утра пришли из церкви, долго завтракают, никуда не спешат, аукаются в саду, обрызганном росой, и все праздны, веселы, молоды и сыты! А Лидия с её благими делами будет ассоциироваться у читателя с кусочком сыру, про который она твердит, диктуя: умеет Чехов привязать малоприятную деталь к нелюбимому персонажу. И Белокуров будет одышлив, сыроват, к нему навеки прилип пролитый соус, а Лида будет пахнуть кусочком сыру, и какой же прелестью и радостью будет на фоне всего этого Мисюсь со своими слабыми, тонкими руками, большим ртом и вечным смущением!
Опыт показывает, что большинство современных школьников понятия не имеют, что такое мезонин, даже если вдруг - тоже редкость - проводят лето на даче. Этак не годится. Наше дело объяснить им, что мезонин - декоративная, не имеющая прагматического смысла надстройка над жилой частью дома, что-то вроде отдельного такого балкончика. Чехов любит балконы, веранды, где много света и воздуха, любит украшательства, бессмысленные, прелестные, вроде мезонинов,- мезонин ведь гораздо лучше, невинней, трогательней, чем maison, как Мисюсь лучше Лиды. ДОМ как место несвободы, обязанностей, болезненных и мучительных связей ему чаще всего ненавистен. Для Толстого он убежище, для Достоевского недосягаемая мечта, и даже Опискин не может окончательно испортить село Степанчиково; для Тургенева дом - единственная основа в распадающемся мире, и любовь отцов к детям - последнее, на чём этот мир вообще может удержаться. Чехов бежит из дома, словно он пламенем охвачен (частая метафора у позднего Толстого, и бегство его более чем характерно - как и страшный финал этого бегства: рыбе из воды не убежать). У Чехова в доме душно, тесно, жарко: «После именинного обеда, с его восемью блюдами и бесконечными разговорами, жена именинника Ольга Михайловна пошла в сад. Обязанность непрерывно улыбаться и говорить, звон посуды, бестолковость прислуги, длинные обеденные антракты и корсет, который она надела, чтобы скрыть от гостей свою беременность, утомили её до изнеможения. Ей хотелось уйти подальше от дома» - вот и ему всю жизнь хотелось уйти подальше. Потому что дом - это тот же корсет, модель всей местной жизни, да и любой семейной жизни, тут Чехов исключений для России не делает: человек конца XIX века способен из любого дома себе устроить палату №6.
«Ни за что не остался бы тут жить... Главный, для кого всё тут делается,- это дьявол» - это о фабрике в «Случае из практики » (в это же самое время Куприн о фабрично-заводской жизни написал «Молоха», дьявол тут не просто так), и в самом деле все только мучают друг друга и мучаются сами. Нет в русской литературе другого писателя, у которого так была бы выражена клаустрофобия - и, соответственно, агорафилия, любовь к открытому пространству. Где хорошо Чехову? В степи. «Степь» - идеальный мир, образ рая, где всегда что-нибудь происходит, но не страшное, не унизительное, праздничное. Тут он, конечно, прямой наследник Гоголя, одержимого дорогой, не могущего удержаться ни под чьей крышей: вся «Степь» выросла из описания странствия Бульбы с сыновьями во второй главе, там, где «степь уже давно приняла их всех в свои зелёные объятия». Чеховские странствия, видимо, иной природы, он честно пытался завести себе помещичий быт, купил Мелихово - но и там, сколь ни грустно, ничего не вышло. В доказательство прекрасности мелиховской жизни сплошь и рядом приводят восторженное письмо старика Григоровича о том, как все они там резвились, и тьму других свидетельств о том, как Чехов всех к себе зазывал; но вот в чём штука - в дом, где хорошо, не зазывают. Гостей зовут туда, где друг с другом говорить не о чем. Чехов в собственной семье был одинок, норовил сбежать во флигель, где и написана «Чайка», с отцом чувствовал себя неловко, с матерью ему не о чем было говорить, как Базарову, он молчал, хмурился, жаловался на головную боль,- и как бы ни нравилось ему заниматься садом, но ведь это всё сад. А дом - чужое пространство, где он никогда не был в собственном смысле дома - с тех ещё пор, когда отец, Павел Егорович, тиранил всю семью, пока не прогорел. Но думается, что и прогоревши - тиранил.
Страшный отец, домостроевец-домостроитель,- важный чеховский лейтмотив. Наиболее отчётливо связь этих тем - отца и дома - высказалась в «Моей жизни», повести явно исповедальной, хотя исповедальность эта, как всегда, замаскирована; конечно, протагонист тут далеко не Чехов, да и есть в нём, пожалуй, некоторая душевная болезнь,- а кое-где мы слышим чеховский, ни на кого не похожий, усталый басок:
«Что это за бездарный человек! К сожалению, он был у нас единственным архитектором, и за последние пятнадцать-двадцать лет, на моей памяти, в городе не было построено ни одного порядочного дома. Когда ему заказывали план, то он обыкновенно чертил сначала зал и гостиную; как в былое время институтки могли танцевать только от печки, так и его художественная идея могла исходить и развиваться только от зала и гостиной. К ним он пририсовывал столовую, детскую, кабинет, соединяя комнаты дверями, и потом все они неизбежно оказывались проходными, и в каждой было по две, даже по три лишних двери. Должно быть, идея у него была неясная, крайне спутанная, куцая; всякий раз, точно чувствуя, что чего-то не хватает, он прибегал к разного рода пристройкам, присаживая их одну к другой, и я как сейчас вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички, ведущие в антресоли, где можно стоять только согнувшись и где вместо пола - три громадных ступени вроде банных полок; а кухня непременно под домом, со сводами и с кирпичным полом. У фасада упрямое, чёрствое выражение, линии сухие, робкие, крыша низкая, приплюснутая, а на толстых, точно сдобных трубах непременно проволочные колпаки с чёрными визгливыми флюгерами. И почему-то все эти, выстроенные отцом, дома, похожие друг на друга, смутно напоминали мне его цилиндр, его затылок, сухой и упрямый. С течением времени в городе к бездарности отца пригляделись, она укоренилась и стала нашим стилем».
Простите за обширную цитату, но уж очень она хороша и наглядна, и в самом деле - бездарность, ставшая стилем, изумительно характерна для нынешней России, мало изменившейся с чеховских времён. Метафора русской общественной мысли, которая начинает всегда с общих мест, с залы и гостиной, а потом лихорадочно пристраивает к ним поправки и адаптации, не имея ни генеральной концепции, ни сколько-нибудь внятной картины будущего,- тоже абсолютно точна. Архитектор всех этих домов, где нельзя жить,- отец героя, и не зря герой живёт в пристройке, как Чехов, только у Чехова хоть флигель был, а у этого сарай. Русская жизнь - это узкие коридорчики, сенцы и кривые лестницы, и оттуда хочется бежать, потому что там вдобавок нечисто, и запах этой нечистоты преследует всех; ужасней всего, впрочем, общественные места, присутствия, больницы,- но и в собственных домах все чужие друг другу, и ни у кого нет смелости начать новые отношения, вокруг которых построились бы новые, удобные для жизни семьи, пристойные дома, пресловутые медицинские пункты... Чехов больше всех современников написал о кризисе семьи, ни секунды не теоретизируя по этому поводу: ничто не названо, всё понятно.
Немудрено, что такой ненавистник семьи, как он, при попытке построить традиционную семью потерпел крах: они жили с женой даже не на два дома, а на два города. Иной скажет, что это и есть счастливая, свободная семья нового типа,- но Чехов в Ялте тосковал, с женой часто ссорился, знал об её изменах и не радовался им, естественно, хотя пуританином в молодости отнюдь не был... Чехову важны были не традиционные и не новаторские, а честные отношения,- но беда в том, что в тогдашней России не было решительно ничего честного: все беспрерывно позировали и врали. Последние двадцать лет золотого XIX века запомнились всем как период окончательного и унылого падения нравов (это они, конечно, ещё окончательного не видели,- но вообще деградация была заметная, крутая, стоит сравнить «Анну Каренину» с «Воскресением», не в смысле художественного качества, неизменно высокого, а в смысле атмосферы). В чеховских домах, безвкусно обставленных (вспомним претензии на артистизм и стиль в «Попрыгунье»), тесных, нудных,- постоянно врут и постоянно мечтают убежать, отлично понимая, что не тронутся с места. Только Надя уезжает в его предсмертной «Невесте» - но мрачной иронией звучит родная фраза о том, что она покинула город - «как полагала, навсегда». Это она так полагала - но куда же убежишь?
Мне, чеховскому соседу (наша дача от Мелихова в десяти километрах), всегда казался странным «Крыжовник»: мораль его произносит малоприятный Чимша-Гималайский, как часто бывает у Чехова, любящего вкладывать заветные мысли, для пущей амбивалентности, в уста людей скучных или откровенно придурковатых. Ну представим себе, если никто не будет растить крыжовника; если рядом с каждым счастливцем будет стоять человек с молоточком и, напоминая о несчастных, тюк его по голове! Но ничего не поделаешь - собственный домашний идеал, собственная мечта об at home, которая и Пушкина тешила в последние годы,- осмеиваются в «Крыжовнике» со всей решительностью. Здесь Чехов, несомненно, сводит счёты с собственной мечтой о помещичьей утопии, и Мелихово было продано - уж конечно, не только потому, что понадобилось переезжать в Ялту; идея любого хозяйствования Чехову абсолютно чужда, потому что человек - хозяин всей земли, а не жалкого куска её. Мечтать о крыжовнике очень мило - особенно после века великих строек, и в советской интеллигенции не просто так проснулась мечта о покое, о садоводческом товариществе, о тихой работе на земле, куда не посмеет сунуть носа государство; но «Крыжовник» писался до советских дач, он писался о мечте мещан подворянствовать, о Лопахиных, скупающих земли; и хотя Лопахин будет покультурней героя «Крыжовника», суть его та же, помещичья, домостроительская. Старый дом, по Чехову,- гроб, который заколачивают, в котором забывают Фирса; но ведь и дом, который выстроит Лопахин, будет не лучше, потому что откуда Лопахину взять другие отношения и другой идеал? Чехов понятия не имеет, как будет выглядеть «лет через пятьдесят» прекрасный новый мир, предсказанный в «Доме с мезонином»; впрочем, в одном он не ошибся. Он предсказал, что в этом новом мире люди не будут мучиться над проклятыми вопросами, которые томили чеховское рефлексирующее и бездеятельное поколение; он не ошибся - они мучились над куда более примитивными вопросами, им уже было не до того, чем терзались восьмидесятники. Вот только об этом ли мечтал Чехов, который, при всей своей ненависти к мещанским домам восьмидесятых, совсем иначе взглянул бы на них, хоть раз побывав в казарме?
Впрочем, был у него и тюремный опыт - не зря же он поехал на Сахалин; сам не сидел, но тюремный быт узнал досконально и описал с невероятной силой отвращения. Поездка его на Сахалин имела, конечно, вполне рациональную природу - это было жертвоприношение вроде того, что описал Тарковский в последнем фильме, самом тонком и точном, до сих пор немногими понятом. Когда чувство обречённости этого самого мещанского уюта становится слишком непобедимым, невыносимым, неотгоняемым, когда этот самый мещанский дом, трижды проклинаемый, начинает казаться единственной крепостью против надвигающейся бури,- есть резон выйти этой буре навстречу, в надежде, может быть, умилостивить её. И он отправился на край России, в самый страшный её угол - только для того, думается, чтобы задобрить судьбу, не допустить превращения всей России в этот угол. Жертва не была принята, превращение совершилось, остров Сахалин расползся по доброй половине страны, превратившись в архипелаг ГУЛАГ,- но самое удивительное, что Чехов и после этой поездки не полюбил дома, не оценил уюта. Может быть, потому, что хрупкость убежищ стала для него ещё очевиднее - а после всего увиденного верить в надежность какого-либо частного спасения он уже не мог. На Сахалине Чехов увидел Россию ХХ века - а может быть, ту самую Россию вне времени, которая всё время стремится прорваться сквозь «блистательный покров» культуры (Мандельштам); после этого утопия дома казалась ему с его безжалостным зрением вовсе уж смешной.
Дети - и не только дети - могут спросить: а как же Ванька Жуков, пишущий письмо на деревню дедушке? Разве этот деревенский дом - не рай? Так вы задумайтесь, дети, какому Дедушке он пишет письмо. «Ванька» - рассказ в жанре молитвы, и отправлено это письмо в никуда, как всякая молитва, в безумной, иррациональной и всё-таки неубиваемой надежде на ответ. У того Дедушки, разумеется, хорошо. В Его дом Чехов и вернулся так рано - где-то там же неподалёку расположена и Москва трёх сестёр,- но значит ли это, что другого дома у человека нет?
Отсюда уже шаг до горьковского отрицания человека как проекта - и, думается, Чехов в этом отрицании был решительней Горького, но, в отличие от него, ничего не говорил прямо. И лишь по контрасту семейной духоты и вольной, цветущей степи творческого одиночества можем мы догадываться о том, что он любил и чего желал.
Наличие музыкальной памяти, музыкального слуха, обладание чувством ритма, эмоциональной восприимчивостью к музыке называют музыкальными способностями. Практически все люди в той или иной степени имеют все эти дары от природы и при желании могут развивать их. Выдающиеся музыкальные способности встречаются гораздо реже.
К явлению исключительных музыкальных дарований можно отнести такой «набор» психических свойств художественной личности: абсолютный слух, феноменальная музыкальная память, незаурядная способность к обучению, творческая одаренность.
Высшие проявления музыкальности
У русского музыканта К.К. Сараджева с детства обнаружился уникальный музыкальный слух. Для Сараджева все живые существа и неодушевлённые предметы звучали в определённых музыкальных тонах. Например, один из знакомых Константину Константиновичу художников, был для него: ре-диез мажор, к тому же, имеющий оранжевый оттенок.
Сараджев утверждал, что в октаве он ясно различает по 112 диезов и по 112 бемолей каждого тона. Среди всех музыкальных инструментов К. Сараджев выделял колокола. Гениальный музыкант создал нотный каталог звуковых спектров колоколов московских звонниц и более 100 интереснейших композиций игры на колоколах.
Ф. Лист, С.В. Рахманинов, Д. Энеску и другие гениальные музыканты обладали феноменальной памятью: они могли, глядя в нотный текст, без инструмента запомнить музыкальное произведение с фантастической быстротой и точностью.
Ф. Лист сыграл с листа, как вспоминал М.И. Глинка, несколько номеров из его рукописной партитуры оперы «Руслан и Людмила», сохранив все ноты – к удивлению слушателей (почерк Глинки был очень неразборчив). Помогла Ф. Листу необыкновенная музыкальная интуиция.
Однажды, по просьбе М. Равеля, перед придирчивым нотным издателем Д. Энеску блестяще сыграл наизусть новую скрипичную сонату Равеля. Текст её он впервые увидел за полчаса до исполнения.
И.С. Бах, В. Моцарт запоминали сложнейшие оркестровые произведения, услышав их всего один раз. Редчайшей музыкальной памятью обладали всемирно известные исполнители: И. Гофман, С. Фейнберг. Л. Оборин, С. Рихтер, Д. Ойстрах, что помогало им иметь огромный концертный репертуар.
Спутник музыкальной одарённости – дар виртуозной игры на музыкальных инструментах. Высочайшая техника владения инструментом, дающая неограниченную свободу исполнительским движениям, для музыкального гения, прежде всего, является средством, позволяющим ему глубоко и вдохновенно раскрывать содержание музыки.
С. Рихтер играет “Игру воды” М. Равеля
Примером необыкновенных музыкальных способностей может служить и явление импровизации на заданные темы, когда музыкант создаёт музыкальное произведение, без предварительной подготовки, в процессе его исполнения.
Дети – музыканты
Отличительным признаком необычных музыкальных способностей является их раннее проявление. Одарённые дети отличаются прочным и быстрым запоминанием музыки, склонностью к музыкальному сочинительству.
Дети, имеющие музыкальный талант, уже к двум годам чисто интонируют, а к 4-5 годам научаются свободно читать ноты с листа и воспроизводят нотный текст выразительно и осмысленно. Вундеркинды – это необъяснимое пока наукой чудо. Бывает, что артистизм и техническое совершенство, зрелость исполнения маленьких музыкантов оказывается лучше игры взрослых.
В. Моцарт с 4-х лет начал играть на клавире и скрипке, сочинял музыку. С 6-ти лет он давал концерты в Европе, на которых исполнял свои и чужие произведения, читал с листа с необыкновенной лёгкостью, импровизировал на заданные темы. Ф. Лист с раннего детства удивлял слушателей виртуозной игрой на фортепьяно.
Сейчас во всем мире наблюдается расцвет детского творчества и вундеркиндов сегодня немало.
11-летняя девочка – вокалистка из Москвы В. Оганесян поёт сложные оперные арии, С 4-х лет выступает на сцене юная российская пианистка В. Кутузова, скрипач из Берлина А. Камара начал с 2-х лет играть на скрипке.
Юный дирижер из Узбекистана Эдуард Юденич вышел на сцену в 6 лет руководить симфоническим оркестром. Занятия игры на скрипке он начал в трёхлетнем возрасте, потом освоил фортепьяно. Имея феноменальную музыкальную память, мальчик знает наизусть партитуры всех произведений, которыми дирижирует. Семи лет отроду он дирижировал оркестром, исполнявшим оркестровую поэму Листа «Прелюды».
Ф. Лист “Прелюды” – дирижирует Эдуард Юденич
Гений и злодейство - две вещи несовместные.
0 0
Александр Сергеевич Пушкин
Единственное ограничение, которое налагается на наши способности - это наша неспособность признать собственные неограниченные возможности. Нам необходимо применить усилие для того, чтобы понять, что наши возможности огромны и безграничны. Нам необходим энтузиазм по отношению к делу или нашему занятию. Нам нужны усилия для того, чтобы продолжать даже тогда, когда результаты наших усилий и наши друзья говорят нам о том, что мы должны сдаться. Нам нужны усилия для того, чтобы правильно себя чувствовать по отношению ко всему, что происходит, как к радости, так и к скорби в нашей Жизни. И нам нужны усилия, чтобы научиться любить себя больше, чем всех других, особенно когда мы осознаем, что терпим неудачи, что нас преследуют сомнения и трагедии.
Однако не нужно никаких усилий для того, чтобы смириться с поражением. И не требуется особенных усилий для ленивого созерцания процесса поражения, поражения по отношению к будущему, поражения по отношению к собственной личности, поражения по отношению к настоящему.
Ирония заключается в том, что то единственное, что мы действительно можем контролировать - это наши отношения и чувства. И в то же время большинство из нас проживает всю жизнь, так и не использовав возможности полного контроля над собственными чувствами и отношением к событиям и вещам. Но именно наши отношения определяют наши решения: читать или не читать, пытаться бороться или сдаться. И именно нашим отношением мы или обвиняем самих себя в наших неудачах или обвиняем в собственных неудачах других.
Наши отношения определяют, любим ли мы или ненавидим, говорим ли мы правду или говорим ложь, действуем или сомневаемся, продвигаемся вперед или движемся назад, и нашим собственным отношением мы и только мы действительно решаем - победить или потерпеть неудачу.0 0
Джим Рон
Никто так ярко не горел, как гении в эпоху Ренессанса!
0 0
Леонид С. Сухоруков
Каждый из нас - гений, но не каждый - в своей эпохе.
0 0
Леонид С. Сухоруков
Гений может свободно дышать только в атмосфере свободы.
0 0
Джон Стюарт Милль
Гений заключается в умении выражать банальные вещи оригинальным образом и придавать законченную форму текущей жизни.
0 0
Неизвестный автор ()
Гений имеет свои границы; глупость свободна от подобных ограничений.
0 0
Элберт Грин Хаббард
В гении то прекрасно, что он похож на всех, а на него - никто.
0 0
Оноре де Бальзак
Соревнование производит гениев, а желание прославиться порождает таланты.
0 0
Клод Адриан Гельвеций
Человек, являющийся гением, но о том не ведающий, скорей всего гением не является.
0 0
Станислав Ежи Лец
Какой писатель добровольно откажется от того, чтобы стать гением? Лишь я чуть ли не с самого начала решился на это. Я понял, что мне не хватает элемента занудности.
0 0
Станислав Ежи Лец
ГЕНИЙ - терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении.
0 0
Исаак Ньютон
Я не верю в несостоявшихся гениев. Если ты талантлив, то обязательно добьешься успеха.
0 0
Рената Литвинова
Не было еще ни одного великого ума без примеси безумия.
0 0
Аристотель
Для того, чтобы судить о действительной важности человека, следует предположить, что он умер, и вообразить, какую пустоту оставил бы он после себя: не многие выдержали бы такое испытание.
0 0
Пьер Буаст
Здравый смысл и трудолюбие компенсируют в вас нехватку таланта, тогда как вы можете быть гениальным из гениальных, однако по глупости загубите свою жизнь.
0 0
Джордж Бернард Шоу
Каждый гениален, судя по надгробным речам.
0 0
Юрий Базылев
Вкус - это здравый смысл гения.
Дмитрий Быков : Здравствуйте, дорогие друзья! Мы поговорим сегодня о главной, вероятно, литературной удаче 1904 года - о чеховском «Вишневом саде», который в 1903-м был написан, в 1904-м был главным хитом театральной Москвы в постановке МХТ. Рискну сказать, что в недолгой и, в общем, трагической жизни Чехова это был первый абсолютный театральный успех. После довольно сдержанного приема «Иванова», который понравился немногим, после полного провала первой постановки «Чайки» и странного, довольно двусмысленного успеха второй ее редакции, когда после спектакля МХТ все понимали, что произошло театральное событие, но еще не понимали, какое, «Вишневый сад» четко обозначил рождение нового театра. Нового по трем параметрам.
Во-первых, это театр символистский, потому что, конечно, пьесы Чехова, и особенно «Вишневый сад», обладают огромной мерой условности. Бунин, например, наезжал откровенно на пьесу, говоря: «Где видел Чехов в России, в русских усадьбах огромные вишневые сады? Яблочные были, вишневых не помню». Тут совершенно не важно, бывают вишневые сады или нет. Вишня для Чехова необычайно важна именно благодаря своей эфемерности, легкому, летучему цвету, непрагматизму, потому что с яблоневого сада еще можно снять какое-то состояние, а с вишневого уже никак. Вишня - даже и не дерево, строго говоря, она такой древоподобный кустарник, в этом смысле положение ее промежуточное. Поэтому когда топором стучат по этим вишням, они как-то выглядят особенно уязвимо, особенно жалко. Яблоню ты поди сруби, а вишня - это что-то гораздо более хрупкое. Но символ, конечно, не только в этом. Все персонажи этой драмы, этой трагедии, которую сам автор назвал комедией (и мы сейчас объясним, почему) - это, безусловно, некие штампы, архетипы русской литературы. Чехов писал «Вишневый сад» как эпилог к собственной жизни и как эпилог к русской литературе, которая ведь, по большому счету, на «Вишневом саде» заканчивается. Русская классическая литература, ее золотой век. Начинается век Серебряный, который, конечно, действительно «труба пониже и дым пожиже».
Чеховская литература - эпилог помещичьей эпохе, финал и разрешение всех главных конфликтов, реквием и пародия. Вот что особенно важно. Вторая принципиальная новизна этого, как выражался Ибсен о себе, «драматического эпилога» - это абсолютно новый, не бывавший еще в русской литературе интонационный синтез. Да, «Вишневый сад» - трагедия, кончается жизнь, но при всём при этом «Вишневый сад» - это пародия страшная, горькая, ядовитая комедия, отчаянное издевательство над всеми этими людьми. И самое главное, что в этой пародийной трагедии, высокой пародии, если угодно, в финале ее есть и некий свет. И вот это третье, что делает ее таким принципиальным новаторством. Да, конечно, «Вишневый сад» отпевает и русскую усадьбу, и русскую жизнь, и русского помещика, но вместе с тем он впервые в русской литературе хоронит Лопахина. Только что народился новый человек, народился купец, представитель русского капитализма, на которого все молятся. Но однако, если вы смотрели замечательный фильм Сергея Овчарова, который так и называется «Сад», там все заканчивается кадром отъезжающей Раневской, провожающего Лопахина и крупным титром «Шла, однако, осень 1904 года» или просто «Шел, однако, 1904 год». Почему нам это важно? Потому что Лопахину осталось очень недолго, а вот Раневская, пожалуй, бессмертна, потому что вовремя уехала. А вот Симеонов-Пищик - помните, Симеонов-Пищик, несчастный помещик, сосед, который вечно должен и вечно спасается каким-то чудом, потому что у него в конце на участке, помните, нашли какую-то белую глину и англичане стали ее рыть. Вот здесь очень важная и в каком-то смысле спасительная чеховская мысль. Прагматик обречен. Обречен тот, кто надеется трудом, строительством железных дорог, вырубанием вишневого сада продлить свое существование. Спасение приходит ниоткуда. Толстый, смешной, с идиотской фамилией, добрый Симеонов-Пищик, этот толстый ангел русского помещичьего землевладения всегда спасется, потому что то у него найдется какая-нибудь белая глина, то вишня у него начнет образовывать, домыслим от себя, какой-нибудь нефтяной перегной. Но всегда как-то Симеонов-Пищик спасется, а вот на Лопахине лежит явственная печать обреченности. И когда Петя ему говорит: «И еще одно, голубчик, не размахивай руками! Ведь у тебя тонкие, аристократические руки, зачем же ты все время размахиваешь руками?» Это абсолютно точная формула. Мы не любим Лопахина именно за то, что он самодоволен. Он размахивает руками. Он все время говорит о том, какие у него будут наполеоновские планы, как он проведет железную дорогу, как он начнет торговать участками, сколько он выручит - и мы понимаем, что у него ничего не выйдет, потому что не этими вещами покупается в России бессмертие. Бессмертны в России неопытные, непрагматичные, в общем, беспомощные люди. Бессмертен Петя Трофимов, вечный студент, смешной Петя, у которого такие жалкие калоши, который падает с лестницы, но ему достается любовь Ани. Аня любит его, они говорят: «Прощай, старая жизнь! Здравствуй, новая жизнь!». И вообще когда мы смотрим на Петю Трофимова, мы как-то понимаем, что будущее-то все-таки за ним, потому что Петя добрый. Больше того, когда Раневская ему говорит: «Петечка, как это смешно в ваши годы не иметь любовницы», мы понимаем, что Раневская, в сущности, пошлая стареющая баба, говорит она ему грубую, бестактную вещь, которой потом сама стыдится. Петя с его чистотой - это тот, кто в конце концов получит все бонусы. И Аня - нелепая, неумелая, даже, пожалуй, неумная Аня, которая говорит «мы будем работать, а вечерами мы будем читать». За ней прелесть, свежесть, очарование жизни, а за это Чехов прощает все, и поэтому у Ани все будет прекрасно.
Для Чехова, строго говоря, есть всего две категории людей, которых он не приемлет абсолютно. Первая категория - прагматики, он прекрасно понимает, что у прагматиков никогда ничего не получается. Вторая категория… Я рискну, конечно, сказать, что он сильно не любит Гаева. Гаев произносит там одну из самых трогательных реплик. Помните, он говорит: «Когда-то я сидел у этого окна и смотрел, как мой отец идет в церковь». Это слезная реплика, после которой невозможно не разрыдаться. Но Гаев Чехову тоже неприятен. Почему? Потому что Гаев утратил жизнь, утратил всё. Всё проиграл на бильярде. Когда он говорит «Дорогой, многоуважаемый шкаф!», это уже гаерство (Гаев - неслучайная фамилия). Это ерничество на пустом месте. Гаев Чехову неприятен именно потому, что это, в общем, абсолютно пустой прощелыга, который прощелкал собственную жизнь, и все его реплики типа «Дуплетом желтого в середину!» как раз и говорят о том, что ничего, кроме бильярда, давно уже в этой голове не осталось.
Любит Чехов, как ни странно, беспомощных романтиков. Он любит Аню, Петю, а больше всего любит Шарлотту, потому что Шарлотта задает этой пьесе ее удивительный стиль и тон. Шарлотта - приживалка при Раневской, такая клоунесса, это такой автопортрет. Я, в общем, не согласен с Александром Минкиным, который довольно глубокую статью написал о «Вишневом саде». Он увидел в Лопахине чеховский автопортрет. Я с этим не могу никак согласиться именно потому, что Лопахин размахивает руками. Лопахин самодоволен: «Музыка, играй отчетливо! Идет новый владелец вишневого сада!». Сказал бы так Чехов? Никогда в жизни, боже упаси. Даже если учесть, что Лопахин это говорит (там авторская ремарка) с иронией, все равно это противно, это плохая реплика.
Для Чехова настоящий автопортрет - Шарлотта, которая все это рассказывает. Помните, когда она берет одеяло: «О, мой мальчик, мой мальчик! Ты раскричался. Мне тебя очень…», - бросает куль в стену - «жалко». Вот это весь Чехов. Не плачь, мне тебя очень жалко, мне тебя очень - бум! - жалко. Вот то, что она его бросает и над ним плачет - в этом, собственно, и есть автопортрет чеховской манеры.
«Вишневый сад» - пародийное прощание. Мечта всех старых актеров - сыграть Фирса. Я помню, как старенький Игорь Ильинский играл это в Малом театре, какая это была пронзительная роль, в спектакле, который он сам поставил с выпускниками своего курса. Он, пожалуй, точнее всех это играл, великий Ильинский. Когда он сидел и с интонацией такой беззлобной беспомощности говорил: «Эх ты… недотепа!». Но надо же помнить и то, что он действительно недотепа. Более того, надо помнить, что Фирс, в общем, дурак, больше того - дурак и трус. Помните, он говорит: «Перед несчастьем тоже было: сова кричала». «Перед каким?». «Перед волей». Боится воли человек. И то, что Фирс помирает в этом заколоченном доме… «Человека забыли, я тут посижу». Человека забыли - это, конечно, воспринимается и как трагедия, и, чего уж говорить, как возмездие. Ну не жильцы они все, да?
Кроме того, это еще одна важная мысль. Им всем не до человека. Пусть Фирс плох, пусть он глуп, но все-таки он человек. А человека забыли! Это очень важно. Человека забыли, именно поэтому русский XX век пройдет под знаком такой бесчеловечности. И добрый Петя, и романтическая Аня тоже не вспомнили про Фирса. Аня только говорит, что Фирс болен, надо бы ему помочь. Но это единственное, кроме этого воспоминания, она ничего сделать не может. Наверно, XX век - история о том, как человека забыли в заколоченном доме. Здесь Чехов оказался абсолютно прав.
Идут вечные споры о том, кто такой Чехов. Я помню, одна из довольно пошлых статей классика советской литературы - не буду его называть, потому что это был, в общем, хороший и честный писатель, но эта статья была очень пошлая. Она называлась «Гений такта». Я думаю, гораздо ближе к пониманию Чехова подошел Александр Адабашьян, который сказал, что Чехов - самый жестокий писатель в русской литературе. Помните, как в «Новой даче» мать говорит: «Вообще я не люблю родителей, которые хвалят своих детей, но мои дочки совершенно, совершенно особенные!» и подталкивает к герою двух дочерей, похожих на две булки. Это очень точно. Чехов, конечно, великий знаток человеческого сердца, но и великий критик благих порывов, и великий насмешник. Точнее его с такой хирургической точностью никто ничего не препарировал.
Я должен вам сказать, что Чехов - действительно очень тонкая хирургия. Не зря его лучший рассказ из ранних называется «Хирургия». Вот давайте сравним два произведения: «Рассказ о семи повешенных» Андреева и «Вишневый сад» Чехова. Их разделяют три-четыре года. Действительно, Андреев при всем своем таланте и, даже я рискну сказать, гении все-таки пишет помелом. То, что какая-то метла гуляет по забору, как писал о нем Чехов, как афишным клеем это нарисовано - это действительно так. И поэтому «Рассказ о семи повешенных» со всеми его ужасами производит на читателя гораздо меньшее впечатление, чем «Вишневый сад» с его, в общем, копеечной драмой. Никто не умирает, кроме Фирса, которому вообще сто лет. Никто по-настоящему не страдает, не разоряется, все остались при своих, но вот этот пустой дом, лопнувшая струна и то, как стучат топором по дереву за окном, производят на нас гораздо большее, гораздо более страшное, надрывное впечатление, чем все ужасы дословно описанной казни у Андреева, потому что Чехов не боится касаться своим скальпелем обнаженного мира, он не боится касаться самых больных, самых тонких мучительных вещей.
В конце концов, почему так хорошо понятна советскому человеку драма «Вишневого сада»? Мы все жили на дачах. Это была наша модель усадьбы. И вот старая дача, которую заколачивают перед осенью, продают или на которую молодые уже не приезжают, потому что они ездят отдыхать в Стамбул. Вот эта старая дача, полная детских воспоминаний, это и есть наша модель, наша метафора «Вишневого сада». Мы поэтому с такой тоской мучительной всегда эту пьесу перечитываем. Это наша жизнь, это наше расставание с нашей глупой, всегда бездарной, всегда бессмысленной (это всегда понимаешь к концу), но все-таки нашей единственной жизнью. В том-то и дело, что «Вишневый сад» - это прощание не с землевладением помещичьим, не с помещичьей эпохой, даже не с русской литературой. Это прощание человека с жизнью при полном понимании, что жизнь была, в общем, дурацкая. Другой не бывает, невозможно прожить не дурацкую жизнь, но ужасно жалко все-таки. Ужасно жалко детства, когда смотрел на отца, ужасно жалко шкафа дурацкого, некрасивого шкафа, который стоит в углу. Жалко того единственного, что было тобой и больше никогда не будет. Вот это Чехов поймал. Это предсмертная вещь. Конечно, это то же самое, что было для Ибсена «Когда мы, мертвые, проснемся». Это ощущение последней пьесы, последнего прощания с читателем, эпохой, с жизнью - со всем.
И вот я сказал бы, что «Вишневый сад» по настроению близок к «Архиерею», великому прощальному, абсолютно новаторскому чеховскому рассказу, в котором нет сюжета, а есть несколько лейтмотивов. Есть чувство умирающего архиерея, очень религиозное и глубокое чувство, когда он думает: «Господи, так страшно, так грустно и все-таки так хорошо». Вот это ощущение «страшно, грустно и хорошо» разлито над всем «Вишневым садом».
А теперь пара слов о том, почему эта глубоко трагическая пьеса называется комедией. Конечно, Чехов ставит этот подзаголовок не для жанрового определения. Он его ставит, как ставят над музыкальным произведением moderato, например, да? Играть вот так, играть умеренно. Эту пьесу надо играть как комедию, и тогда она будет как трагедия. В общем, музыкальное произведение, конечно, потому что оно на лейтмотивах построено в основном. И музыка реплик, музыка этих повторов там играет огромную роль. И надо, конечно, помнить о том, что «Вишневый сад», сыгранный как драма, как реквием, будет абсолютно не смешон, не страшен и не грустен. Он будет никаков. Там не будет диссонанса. А играть ее надо как смешную, потому что в ней много смешного. Петя с лестницы упал - смешно, и Гаев смешной, и Раневская с ее истерикой тоже смешная, и Аня, которая выходит и говорит: «Здравствуй, новая жизнь», а самой 16 лет и она ничего не умеет - это великолепно. Это надо играть как трагедию про смешных людей, и тогда все сыграет, все взорвется по-настоящему. Надо играть, как рассказывает Шарлотта, клоунесса. Это клоунская драма, конечно, потому что Чехов не склонен был собственную жизнь драматизировать. Он и к собственной смерти относился издевательски. «Подыхать еду», - сказал он Гиляровскому на прощание. Не что-нибудь, не «умирать», а «подыхать еду». И как раз вот это отсутствие уважения к смерти в нем очень примечательно. Горький, который хорошо Чехова понимал, сказал, что последние его слова «Ich sterbe», наверно, следует понимать, как «Ишь, стерва!», обращенное к Книппер-Чеховой. Это цинично сказано, но ничего не поделаешь, это по-чеховски. И вот «Вишневый сад» - это такое «Ich sterbe», в котором слышится «Ишь, стерва!». Интонация горького, насмешливого, трагического, достойного прощания с жизнью. В этом смысле, пожалуй, ничего более великого в русской драматургии не появилось.
Вопрос: «В этом случае Чехов лишен самоиронии?» Нет, ну что вы. Наоборот, как раз то, что он видит себя отчасти в образе умирающего Фирса, дурака Фирса… Это ведь к себе обращено «Эх ты… недотепа!». «Жизнь-то прошла, словно и не жил». Помните вот эту реплику? А если вдуматься, кто из нас может о себе сказать что-то другое? Это такой универсальный эпилог к любой жизни: жизнь-то прошла, словно и не жил. Это, конечно, ирония, и достаточно жесткая, что там говорить. Он не лишен самоиронии уже потому, что все герои этой пьесы, включая Шарлотту - это печальные клоуны, беспомощные клоуны. Это, в общем, клоунада. И в жанре этой клоунады русская интеллигенция живет до сих пор. Очень хорошо сказал когда-то Лев Александрович Аннинский, что вся русская литература после Чехова только и повторяет «Ich sterbe», но никак не может sterbe. Это довольно неслучайно.
«Как коррелируют «Три сестры» с «Вишневым садом»?». Как предварительный этап, знаете, как Ионеско с Беккетом, я бы сказал. Ионеско - это все-таки еще традиционная драматургия, Беккет - уже отказ от всех условностей, полная смерть, абсолютная беспросветность. Как, может быть, «Руанский собор» Моне, который сначала все более реалистичен, а потом все более абстрактен. «Три сестры» - еще вполне себе реалистическая драма, а «Вишневый сад» - это уже символистская пьеса с гораздо большей степенью условностей, обобщения, трагифарса. Понимаете, «Три сестры» - в общем, трагедия. Она имеет подзаголовок «драма», она действительно драма. А «Вишневый сад» - уже синтез. Понимаете, это театр уже разваливается, это театр, в котором играют трагедию, но все время то упадет занавес, кому-то по башке прилетит, то шкаф развалится, а то вообще выйдет на сцену билетер и скажет: «Извините, караул устал». То есть это трагедия в распадающемся театре, такой трагифарс. «Три сестры» - это еще спектакль серьезный, это пьеса по всем канонам. И посмотрите, какой там финал драматический, как прекрасно он простроен, когда марш, и на фоне бодрой военной музыки «Если бы знать, если бы знать!». Вот этот слезный абсолютно, мощный финал, который просто невозможно без дрожи в голосе читать! И «Вишневый сад», в котором уже только топором стучат и струна рвется. Это разрушение театра, это настоящий эпилог к жизни. При этом, конечно, «Три сестры» производят гораздо меньшее впечатление, рискну сказать, потому что «Три сестры» - это еще жизнь, а «Вишневый сад» - немножко автор уже заглянул за ту грань, откуда никто не возвращается.